Это было просто удивительно, не только для меня, но, наверное, для всех, кто это понимал. Может, и для вас, если вы это поймёте, я не говорю, разберётесь, в этом никто, мне кажется, разобраться не может. Только вот увидеть и почувствовать может, и всё, наверное. Так вот, когда я смотрел на этого японца в темно-зеленом кимоно, он начинал медленно переворачиваться и, в конце концов, становился на голову, вернее, на свою шапочку, и после этого тихо скользил по полу. Не по самому полу, а на сантиметр над ним. А в местах, где были возвышенности, японец не скользил, чтобы не столкнуться, не удариться головой. Вот, там стояли два маленьких соломенных стула, он к ним приближался, но останавливался рядом. А потом, опять начинал своё кружение в обратную сторону, или в какую-нибудь другую сторону. Когда заходили другие люди, он плавно, не как Ванька-встанька, а именно плавно, переворачивался снова на ноги. И начинал на всех внимательно смотреть и кивать, в каком-то знаком ритме…. Может в этом: любит - не любит, любит - не любит.
Вообщем, вот такое происходило. Я вначале думал, что поехала у меня крыша, но смотрю, да, нет, в остальном всё в порядке, нет никаких сдвигов. Он был дежурным в нашем старинном японском отельчике, где надо было стараться соблюдать японские правила поведения, чаепития, обращения, поклонов, киваний и всего другого. Он нас и принял в отеле, когда мы приехали с аэропорта. Одно мне не понравилось тогда, он скользящим движением сухой руки прикоснулся к тому месту моей рубашки, под которым был некрасивый шрам, от когда-то, посланной в это место пули. Которая измучила, но не убила меня физически. А позже, этот некрасивый шрам даже стал памятью для меня, когда я смотрел на него, приходила сладкая боль, и запах листьев, которые жгут на улицах осенью. И становилось легче жить, потому что с этих запахом возвращалась она, которая по ночам рассматривала со мной картину «Слепой шарманщик», а потом плакала, а потом засыпала, и дыхание её было почти не слышным. Откуда японец знал, что шрам находится именно в этом месте и коснулся рубашки именно здесь. И после этого шрам заскулил, как маленькая одинокая собачонка у двери. Вот всё это мне не понравилось, я не то что забыл об этом потом, нет, просто подумал, ну, не случайно коснулся, я в случайности слабо верю, но даже, если знал он про этот шрам, ну и фиг с ним. Зачем мне во всём этом разбираться. У меня есть одно главное разбирательство в жизни, и я с ним живу, от него дышу, до тех пор, пока Бог меня не отправит туда, куда я сам хотел пойти, но видно, тогда ещё было не время. Когда японец скользил над полом, шрам начинал тихонько и не больно гудеть, как далёкий звук автомобиля в горах, или слабое жужжание пчелы на лепестке. Так что японец этот был совсем не простым, а со всякой закавыкой. И когда он смотрел на меня, снизу или в обычной позе, глаза его были совершено зелёные, как его кимоно, и жалостливые. Я думал, для чего он мне это кружение показывает, по-японски намекает, что, мол, жизнь перевернулась с ног на голову, так я это и так знаю. Наверное, ещё что-то хотел сказать, а я не понимал. А когда он говорил с другими, глаза его были чёрными и бесстрастными. Однажды я вернулся после японской бани при этой гостинничке, где я до упора напрыгался из кадок с горячей водой в холодную и обратно. И весь внутри светился натянутостью нервов, сухожилий, костей, мышц. И вот, я подхожу после бани взять у него зелёного чая, киваю, а когда поднимаю голову, он смотрит на меня, и говорит по-английски, мол, ты скоро уезжаешь, и я хочу тебе кое-что показать. И он протягивает руку и еле-еле прикасается через моё кимоно к шраму.
Я стал потягивать чай, стоя, а он начал говорить.
- Но до того как мы пойдём, я расскажу тебе историю. Пришёл один человек в мир к нам, потому что Главный Судья его избрал. Он хотел, чтобы человек рассказал о Нём, что Он не только Судья, но что Он ещё любит всё, к чему прикасается и всё что видит. А видел Он всё, и мог прикасаться ко всему. И для этого Судья внёс в этого человека Божественную сущность и тому стало всё понятно и видно, как и Тому, кто Его послал. И от величайшего понимания всего вокруг, невероятно страдала душа его, и однажды Он сказал: «Душа моя страдает безмерно!». Душа была человеческой, а понимал Он, как Бог Судья. И вот однажды он сидел на камне и веточкой маслины писал на песке какие-то слова. А к нему подвели путану, и говорят: По нашему закону она заслуживает побивания камнями. Одобряешь ли ты это? А Он, не отрываясь от писания на песке, говорит: Кто из вас без греха, бросьте в неё камень… И все разошлись, никто не бросил, потому что все были в грехе и знали это. Но это было давно. Знаешь, что произошло потом, когда история повторилась. Все подняли камни и бросили в неё. И убили её. Ибо мы уже не знали, что есть грех. Грязь и кровь на нас, но мы этого не знаем. Нас убедили, что мы чистые и праведные, а мы идём по земле, оставляя кровавые следы, но думаем, что мы идём за Богом.
- И куда мы придём…
- Никуда… Говорю тебе: Мы идём в никуда… А сейчас ты иди за мной…
И вот мы вышли, он взял огромный крен влево, потом снова влево, и мы вонзились в пахнущую рыбой узенькую улицу. И идём, и он, пожевав губами, говорит снова по-английски: Сейчас ты её увидишь…
Я знал, случится что-то похожее. И идём мы дальше, и вот стена некрашеная белая и на фоне её она стоит. Потом поворачивает голову и смотрит на меня. А японец отодвинулся. И я боюсь к ней приблизиться. А она манит рукой тонкой своей, но когда сделал я пару шагов вперёд, она остановила меня знаком ладони своей узкой. И я говорю, сегодня почти семь лет прошло, как ты уехала от меня. Она молчит, и только головой своей распрекрасной кивнула. Я стою, и чувствую, как будто её пальцы стали гладить мой шрам. Господи, и запахло лесной земляникой, как тогда, когда я маленьким упал в земляничные кусты, и вдыхал этот запах на всю жизнь. И так продолжалось, не знаю сколько, а потом она кивнула, и последний раз почувствовал я, что гладят мой шрам, и она стала становиться меньше, и стена эта некрашеная белая, стала становиться меньше. Вот и всё. Японец был рядом. Мы оба были в кимоно, и была узкая, как дорога к смерти, улица. И он отвернулся от меня, и тихо говорит: Да, я знаю про это. Она убила себя, и ты тоже хотел, но вернулся. Я знаю несколько человеческих тайн, и храню их. Говорю тебе: Ничего не уходит, всё только приходит, а всё что уходит, потом возвращается. Мы только его часто не узнаём. Но её ты узнаешь. Потому что вы очень сильно совпали с ней… Ты написал рассказ о том, как стоял с ней по ночам у картины «Слепой шарманщик», и это коснулось того, что вложил в меня Бог. И я устроил тебе это свидание. Я один из тех на земле, которые были в стране тайн, и на время вернулись сюда. У меня тоже здесь есть дело… Я хочу прокружиться с живущей женщиной, прокружиться всего один раз, возле императорского сада, у озера, где всегда плавает одинокий и не очень чистый лебедь… А ты скоро уже улетишь, только ты не просто улетишь, а возвратишься в свою судьбу… За каждую любовь приходится мучаться, а за эту любовь, ты с ней получил награду. Потому что многие уже говорили, будто это всё у людей исчезло, почти… А меня вспоминай только тогда, когда будешь вспоминать о тайнах… А я никто… Я только маленькая часть большой тайны… Помни, ты никогда никуда не уходишь, ты идёшь по кругу и останавливаешься у знакомого дома, и стучишься… Тебе открывают, а это, оказывается, открыло тебе дверь твоё сердце и ты сам себя встречаешь, и поднимаешь кверху фонарик, чтобы чуть-чуть осветить всё вокруг.
Так и случилось. Спустя несколько дней мы улетали. Перед отъездом японец в зелёном кимоно прошептал мне на прощание: Время кружения кончилось, теперь нам нужно просто идти…
За самолётом тянулись белые нити. Небо поглощало нас и несло к самим себе. А мой шрам, стал шелестеть. Это был гортанный шёпот сожженных листьев.
